Сновидение — это продукт подсознания; то, что живет в тебе, но не выходит наружу и находит такой единственно возможный путь. Есть места из прошлой жизни, которые приходят к нам в сновидениях. Не один раз, а периодически, и даже может быть в одном и том же сновидении. У меня есть одно такое место.
В нашей семье меня называют лягушкой-путешественницей. Я родилась в середине зимы. В тот год были сильные морозы, в доме бабушки в Каскелене лопнули батареи и до сорока дней мы с Мамой жили у тети на станции Чемолган. Так и началась моя жизнь кочевника.
Когда мне был годик от роду, Папа принял решение ехать в Кокшетау, чтобы ухаживать за своим дедушкой — моим прадедушкой. Прожили мы там два года, вплоть до ухода дедушки. Дом у деда был ветхий, его приходилось все время латать. Мама даже рассказывает, что тряпку, которой заделывали щель изнутри осенью, весной удалось достать снаружи, а паласы примерзали к полу, приобретая обрамление в виде инея. Одним словом — север.
Дедушке, как ветерану, в то время полагались льготы, быстрые очереди на дефицитный товар. Чем он и его жена (она была нам не родной бабушкой) почти не пользовались, они не испытывали необходимости в «магазинных» продуктах, так как предпочитали все домашнее, деревенское. Видимо, у них были свои поставщики и это был явно не гастроном. Молодая семья в лице моих родителей наконец смогла нажить небольшое имущество — дефицитный шифоньер и телевизор «Витязь», которые затем следовали за хозяевами всюду, где бы они не жили.
Я очень привязалась к прадедушке и бабушке — пропадала в их части дома целыми днями. Какое-то мелькающее воспоминание из детства, вспышка: я стою у синей двери, стучусь в нее и кричу «Апа! Есікті аш!», дергаю за ручку, которая держится на двух гвоздях, и из-за неудачного захвата защимляю себе кожу на руке.
Дедушка спустя два года покинул нас. Папа рассказывает, что они подвели меня к телу дедушки, а я ведь ничего тогда не понимаю, дергаю его и говорю: «Ата, тұр!», а он не открывает глаз. Я положила рядом с ним свою любимую куклу. Он их не любил, называя «шайтандар», но это были мои сокровища, которыми мой детский разум решил поделиться с любимым дедушкой. Папа выполнил свой последний долг перед дедушкой и мы уехали на юг. Мне тогда уже было три года.
Те деньги, что достались от дедушки по наследству, разделили равными частями на трех внуков — трех детей единственного сына прадедушки, то есть моего деда и, конечно, отдали часть жене прадедушки. Папа хотел купить дом в Каскелене, но тех денег могло хватить только на времянку. Поэтому было принято решение купить дом на станции Чемолган, где у Папы жила двоюродная сестра.
Тот период пришелся на волну эмиграции. Представители немецкой диаспоры уезжали, распродавая все нажитое имущество. Так Папа с Мамой и купили свой первый в жизни дом — заняли-перезаняли, но приобрели все из этого дома — кухонный гарнитур, кровати, стенку, люстры, гардины и даже шторы — всего этого у молодой семьи тогда не было.
Можно представить, какой радостью было для Папы и Мамы в миг стать обладателями красивого, ухоженного, хоть и небольшого домика с мебелью и со всем необходимым. Асфальтированный дворик, аккуратные хозяйственные постройки — баня, летняя кухня, сарайчики для кур, большая территория, огород, сад и большой виноградник. Все сделано с умом. После дома в Кокшетау, как они говорят, мы как-будто оказались в раю.
Наверное, именно в этом доме прошли мои самые светлые три года жизни. Поэтому именно этот дом приходит ко мне в сновидениях. Почему я вспомнила о нем сейчас? По некоторым невеселым обстоятельствам я два прошедших дня ездила на станцию Чемолган в дом к тете. И не удержалась от соблазна заглянуть на родную улочку, взглянуть одним глазком на наш домик.
По дороге от дома тети к нашему дому нужно пересечь центральную улицу, одну из немногих асфальтированных улиц Чемолгана. Проход в переулок начинался импровизированным мостом из остатков бетонных столбов, переброшенных через арык, через который я с опаской проходила пешком, поручив взрослым перенести свой трехколесный «Балдырған». Но, похоже, арычная система полива изжила себя, или её просто изжили, и мостика на месте не оказалось.
Этот переулок, на который мы только что заступили в детстве казался таким длинным. Когда мы с Папой возвращались от тёти поздно, он садил меня на шею и мы проходили с ним этот участок дороги таким образом. Запах в переулке стоит тот же, не знаю с чем это связано. Но переулок сам очень загажен бутылками и прочим мусором. Не помню, чтобы такое было раньше.
И вот мы вышли на улицу, я не помню ее названия, но она не была раньше асфальтированной и у меня на коленке по сей день красуется шрам, которым наградили меня камни и пыль с этой дороги, в которые я как-то со всей дури бухнулась, то ли убегая от кого-то, то ли спеша домой. А сейчас на этой улице лежит идеальный асфальт.
Символом улицы Барибаева, где стоял наш домик, был большой булыжник на перекрестке — что-то около метра в диаметре. Хотя, я могу и ошибаться, учитывая масштабы того перекрестка, по которому мы прошли только что… Я частенько взбиралась на этот камень и сидела на нем в ожидании возвращения Папы или бабушки с работы. Этого элемента той жизни на месте не оказалось, но стоял небольшой камешек, как преграда для машин, которые паркуются вблизи магазина, которого тут тоже раньше не было — пошутила про себя: видимо, сынок того булыжника.
Повернули на нашу улицу Барибаева. Я бы не признала эту улицу, если бы не знала точно, что это должна быть она по расположению. Первое, что пришло на ум: почему она такая маленькая, она же была такой широкой в моем детстве! Кто её сузил до таких размеров?
Наш дом второй по счету слева. До него — дом, в котором жила моя подруга Ира. Она старше меня на 3 года, но это не мешало нам пропадать друг у друга целыми днями. Наши палисадники разделяла только сетка рабица, которую мы с лёгкостью пригибали к земле и перемахивали друг к дружке. Еще там стоял большой кусок смолы, от которой мы откалывали каждый раз по кусочку и жевали как жвачку и она казалась такой вкусной! И еще там стояла будка Ириной собаки Куклы — злющее существо, особенно если у нее щенки. Как-то она меня даже цапнула, помнится.
У Иры была бабушка Женя, которая угощала меня всегда чем-нибудь вкусненьким и после обеда заставляла Иру мыть полы на летней кухне, а та все время фыркала по этому поводу. Иру я не видела лет 20, теть Жени уже давно нет. Мама говорит, что встретила как-то Маму Иры — теть Люду: Ира замужем, двое детей; Юра, брат Иры, живет в Германии. Было бы очень интересно поговорить с кем-нибудь из них, но я не решилась. Деревья в палисаднике дома Иры стали большие. Качелей наших не видно. А может их уже и нет там вовсе. Проходим дальше.
И вот он наш дом. Визитной его карточкой были ворота. Красивые сборные деревяные лакированные ворота, которые один из Папиных знакомых просил продать ему. Дерево иссохлось, столбы уже давно не покрывались чёрной краской. Грустное зрелище.
В палисаднике перед домом, который был отделен от улицы деревянным голубым штакетником, всегда благоухали розы, сирень, пионы, спящая красавица жёлтая, розовая и скрещенная. А сейчас дом отделен листами нержавеющей стали. Интересно, как там внутри? С улицы видно, что сделана пристройка к дому, только она выбивается из общего вида, так как на ее стены не нанесена шуба — наверное, такую шубу уже и не делают сейчас.
Над дворовыми пристройками навесало три больших карагача. Тогда деревья были большими! Помню, когда был сильный ветер, эти карагачи раскачивались и скрипели, грозя обрушиться на крышу бани и летней кухни своими дородными ветвями. Я этого очень боялась. Одного карагача все же нет, видимо мешал реконструкции бани — судя по крыше, ее тоже переделали.
Небольшой мысленный тур по двору из моего детства. В дом вело деревянное крылечко в голубых и белых тонах, красивое. А мне очень нравилась веранда нашего дома, окна у нее были поделены на маленькие окошки и эти окошки были оформлены деревяными полукольцами. Веранда была неутепленной, но я все же помню, как часами простаивала на ее холодном полу тайком от Мамы, любуясь игрушками, которые Папа привозил для продажи на местном рынке в эпоху бума предпринимательства 90-х. Блестящий игрушечный кольт так хорошо ложился в детскую ручку, а розовый и жёлтый пластмассовые браслеты в виде сердечек совсем не хотелось жертвовать на продажу, хоть у меня уже и был такой комплект.
По части предпринимательства того времени: чем только не занимались в то время люди. Одно из самых прибыльных, но трудоемких предприятий моих родителей было печь хлеб на дому. Наш хлеб пользовался спросом — к нам за хлебом приходила вся округа, и приезжали даже из-за железнодорожного переезда — что было эталоном максимальной отдаленности в Чемолгане. Руки Мамы были в следах от ожогов. Дядя с Папой накачали мускулы рук на замесах теста — тестомески тогда были, но они были не по карману. Один замес — 10 булок хлеба. Свежего, хрустящего, изумительно вкусного домашнего хлеба. Прибегали соседи и иногда даже выпрашивали булки хлеба, которые Мама откладывала для себя. С тех самых пор запах детства для меня — это запах свежего хлеба.
Дальше по двору штакетник, отделявший передний двор от заднего. Две его калитки. Одна выходит прямиком на площадку, где дверь отдельной небольшой комнатки, в которой распологалась отопительная печь на солярке. Это небольшое помещение Папа приспособил под мастерскую, поставил станок для наточки ножей, развесил все инструменты — отвертки, сверла, гаечные ключи, молотки, топоры. Его станок мы с дядей иногда использовали не по назначению: я находила в пепелище костра какую-нибудь расплавленную стекляшку, а дядя вытачивал мне из неё шахматные фигурки, фигурки животных.
На этой небольшой площадке справа стоят две огромные бочки для солярки, которых хватало на отопление дома на протяжении всей зимы — никаких дров, угля и растопки печи, как это было во всех других домах. Электричество в то время было нестабильное — практиковалось веерное его отключение, газопровода не было. Как, впрочем, и водопровода. Воду набирать ходили на колонку, за два квартала от дома с флягой на тележке. Отстаивали очередь. И даже на нее вода подавалась с перебоями. А колонка — это такой металлический столбик с двумя дырками, который возвышается над уровнем земли на сантиметров 30 — ровно на столько, чтобы можно было подставить к нему ведро. Мама оставляла меня на колонке с флягой и ведром, наказывая набрать воды, но при этом строго настрого запрещая набирать больше четверти ведра за раз и сразу выливать во флягу. Я была послушным ребёнком, а в ожидании, пока набирается вода, водила палочкой по воде или играла с камешками. Потом спустя часик она возвращалась за мной и мы шли с ней домой: она тянула за собой тележку с флягой, я шагала рядом с ведром.
Такие проблемы с питьевой водой с лихвой компенсировались преимуществами действующей арычной системы. Но право на полив тоже нужно было ещё отвоевать. Тогда на распределительном ключе вверх по течению арыка разыгрывались целые арычные баталии. Мама с Папой иногда возвращались под утро в своих резиновых сапогах, но зато огород и сад были политы. Все овощи росли на нашем огороде, всё благодаря трудам родителей. А ветви садовых деревьев, особенно груши, даже ломились от плодов и до полного их созревания Папе приходилось делать подпорки для них. А какой там рос виноград! Уже позже я узнала, что сорт этот зовется «мускатом» и попробовала такой же года два тому назад. Тогда показалось, что я перенеслась обратно в день, когда Мама первый раз собрала урожай винограда в большую металлическую чашку и поставила эту красоту вместе с грушами и яблоками на стол.
Был один курьезный случай, за который я схлопотала от Мамы «по заднице». Прогонял перед нашим домом сосед своих гусей. Бежал арык перед домом и гуси купались в нем. Зачарованная этим зрелищем и, видимо, тоже захотевшая купаться, я бултых — и оказываюсь в окружении гусей в этом арыке. Было прикольно, но было не очень прикольно ощущать, как сквозь мокрые от арычной воды трусы у тебя горит пятая точка от только что полученных хороших таких шлепков. Сейчас смешно, а тогда это было очень трагично! 🙂
Если пройти в правую калитку, то справа располагался сарай — мрачный такой, темный, как чердаки в американских фильмах ужасов. Я его всегда боялась и не рисковала заходить туда одна, да и вообще старалась обходить стороной. Иногда он даже снился мне в страшных снах.
Если выйти из ворот дома на улицу и пройти дальше, то можно было увидеть трубу, которая была положена в арык, как мини тоннель. Мы, дети, облюбовали это место и любили играть тут в «Колечко-малечко», «Тапочки» и другие сидячие игры. Тут как-то моей двоюродной сестре Дима случайно разбил голову камнем, за что получил подзатыльники от тети. Напротив трубы дом баб Ани, слева от трубы дом еще одной баб Ани, их уже, конечно, нет. Уже тогда они были очень старенькие и болели.
Стыдно вспомнить, но как-то наша хулиганская уличная братия с чьей-то подачи устроила турнир по обхаркиванию почтового ящика перед домом баб Ани, которая жила напротив. Вот же больные дети… А еще мы ходили вверх по арыку в поисках металлолома — такое было время. Я даже толком не понимала, зачем это надо, то есть никакой материальной заинтересованности в этом не было, но был интересен сам процесс поиска, исследования. Беспризорные дети, честное слово. А если бы заразу какую подцепили, шастая по этим арыкам и беря в руки всякую бяку… Но не подцепили же!
Дома баб Ань изменились до неузнаваемости, тогда как ворота, забор и сам домик теть Наташи остались такими же, как в моем детстве. Да только вот краска на воротах пооблупилась.
Далее по улице слева дом Степы и Димы — братьев, с которыми мы играли. Было весело. А там дальше дом Сережи — голубоглазого блондина, моей первой любви, так сказать.
Ну, вот вроде и все. Фото на память сделано. Конечно, хотелось бы еще погулять по соседней улице, куда мы ходили через арык — обычные дороги же для слабаков. А еще на ту улицу Мама посылала меня за молоком с бидоном или трехлитровой банкой в джинсовой хозяйственной сумке, украшенной чёрной бахромой, которую она сшила специально для меня. Но, увы, время уже было вечернее и нужно было ещё успеть домой в Каскелен.
На сандалии опустилась пыль милой сердцу чемолганской улицы — ее так и не заасфальтировали и это хорошо! Хоть что-то осталось прежним. Мы уехали оттуда потому что там не было сильной казахской школы. А бабушка настаивала на том, чтобы мы получили образование на казахском. Когда мне исполнилось 6 лет родители продали дом и перебрались в Каскелен. Но это тот самый случай, когда говорят: «Все — к лучшему». А этот домик, пусть так и продолжает мне сниться, как символ того беззаботного и счастливого времени в том виде, каким я его помню. Думаю, у каждого есть такой дорогой сердцу свой уголок. Вот такие лирические выходные были у меня.
